Сиреневый туман Моя названная дочь Llynn рассказала мне об этом тумане. Сиреневом тумане, который выплывает из реки и укрывает город Люмеру, город на обратной стороне Луны. О городе я еще сплету бусы, о его узких улочках и лодках-найтигалах, рассекающих гладь Камы. А сейчас - о ветвях, в которых запутался туман, ветвях с дрожащими каплями воды.
Вогник свічки роздвоюється. Його відображення танцює у калюжі розплавленого воску - мов у глибині дзеркала, чи темних вод, чи льоду. Накриваєш свічку долонею і спостергієш, як просвічють пальці червоним... Так дивно занурювати пальці у розплавлений віск і відчувати, неначе вкриваєшся другою шкірою. Kammerheit посвистом вітру, клубочиться сірими хмарами, хвилями набігає на берег, шумить у скелях... Небо наливається синявою та димом. Вулицями мертвого міста ідеш, не відчуваючи ударів серця. Тільки вітер передає повідомлення невидимому Центру міріадами дротів електропередач - капілярами і пучками нервів. Повз піщаний пляж, йдеш туди, де спинами та пащами морських чудовиськ визирають з води одвічні валуни. Крок за кроком вони наближаються до тебе, пропонуючи свої гладенькі лискучі спини. Слухаєш шепіт хвиль у ребрах, крізь товщу води дивишся на небо. Хмари - це тіні риб у небі, риби - тіні хмар на дні... ледь торкаються плавнями твого обличчя...
Ох ты, а... А ты был таким - рвал миры на части, откликался только на "Устрани!", ты носил браслеты на всё запястье (из прочнейшей стали да цепь меж них). Ты любил корицу и пыль дороги, не имел врагов: "Все они мертвы". Я сдавался - тихо так, понемногу, а в конце концов я к тебе привык. И пошли бессонные эти ночи, все бои без правил прошли без нас. Ты уже вообще ничего не хочешь, мол, в твоих руках я - и вот-те на. Мне неловко, веришь, но я скучаю, мне под утро чудится вой сирен. Ты целуешь в нос, подливаешь чаю, обнимаешь: "Холодно в ноябре". Я совсем не знаю, как быть, что делать, есть ли повод просто спустить курок... Я стираю всё, что рвалось и пело, эх, какой теперь-то с былого прок. Мы не об убийствах молчим часами, просто в тишине хорошо вдвоём. В этом тонкостенном хрустальном храме бесконечной нежности мы умрём.
Камушек. История метаморфоз У дороги лежал камень. Небольшой такой камушек, может метра два в высоту, и четыре в обхвате. Это был еще совсем юный камень, отколовшийся от матушки-горы всего пару поколений назад. Даже еще не оброс густо лишайниками — так, пару пятнышек на затененном боку... Когда он откололся от материнского бока, ему было весело — с ветерком нестись по склону, обгоняя более медлительных товарищей, перепрыгивать через плавные ручейки лавовых сестренок, подминать почву и растительность. читать дальше=А потом гора перестала говорить...А потом гора перестала говорить, и, сказав последние наставления своим каменным детям, уснула на следующие поколения. Под ветрами, солнцем и дождями ее лик постепенно сглаживался и умиротворялся, и уже через пол поколения ничто в ее тихом облике не напоминало ту огненную мать, что их, камней, породила. Тогда впервые Камушек ощутил одиночество. И ему стало страшно. Он с тоской наблюдал год за годом за тихой горой, и к нему приходила мысль, что гора больше никогда не пробудится. От этого он начинал гневаться и трескаться, если это была жаркая пора, или меланхолично вздыхать и осыпаться песком под ветрами и снегом в холодное время. Постепенно он начал понимать, что его облик тоже меняется, и гора, пробудившись, уже не узнает в обомшелом старце своего далекого сына. Смутно он помнил, что чуть выше есть его братья — такие же каменные сыны, но никто из них не мог никак послать весточку другому. Так проходили год за годом. Камень все ярился, вздыхал и грустил, а вокруг него прорастали травы и кусты. Эта говорливая братия раздражала Камушек, и поэтому если какая-то глупая травка норовила прорасти слишком близко от него, или даже, подумать только! на нем, Камень не терпел такого, и намеренно стряхивал с себя и душил нахала. Кидал особо густую тень на него, и засыпал песком, которого вокруг уже довольно скопилось. И растения уходили. Не хотели гибнуть из-за желчности какого-то валуна, который, на самом деле, всего лишь надменный и черствый выскочка! Ведь, правда? А Камушку от этого становилось только горше... Ведь и рад бы он обществу этих глупых суетных болтунов, но что же сделать... Проходили годы... И вот, однажды на его шершавую шкуру, туда, где была такая смешная трещинка, облепленная красными и желтыми лишайниками, где по весне иногда журчит веселый и звонкий ручеек, напевая такую смешную песенку... На его шкуру шальной ветер принес семечко. Камушек не успел его разглядеть. Но вроде бы оно было маленькое, не больше песчинки, с разлапистыми крылышками вертолетиком, уже изрядно потрепанными — видно семечко летело издалека. А еще это семечко было ярко-красного цвета, и с маленькой черной точкой у основания, что делало его похожим на искорку того огня, что когда-то так громко говорил с Камушком голосом матушки-горы. Сонно, по причине первого теплого весеннего солнца, Камушек подумал, что наверно это особое семечко, из которого должна вырасти необычная трава. Интересно, думал камень, откуда это семечко? И почему от него веет той теплотой, которой согревала нас Гора? Поэтому Камушек не стал стряхивать с себя семечко. А оно и было радо. Уже через полсезона, оно пустило корешок и пару маленьких листочков. Пока еще юная и почти безмолвная травка тихо шептала о чем-то своем, то удивленно, то радостно. А Камушек уже чувствовал теплоту, исходящую от Травки. Потому что когда он наблюдал за прозрачно-зеленым трепетом листочков, чувствовал, как тоненький корешок щекочет ему спинку, он снова ощущал, что он не одинок. И ему от этого было тепло и приятно. Не так тепло, как, бывает, солнышко нагреет — шкурка теплая, а нутро холодное и стылое, как самой темной и холодной ночью, а так тепло, как греет огонь гору — снаружи только чуть тепленький, а внутри раскаленный и энергичный. С таким теплом и снег вокруг тебя тает и ручейками сплывает, с таким теплом не страшно и в самую холодную ночь. Стал Камушек оберегать Травку: не давал дождям вымыть его из трещинки, ну а потом оно там закрепилось и само не давало себя смыть, и не давал птицам склевывать его нежное тельце — сманивал их подальше вкусной солью, которую выгонял из своего тела, и жучками-червячками, которые иногда выводились среди лишайников. А травка ему за это отвечала теплыми словами и радостными мыслями. Так они встретили самую теплую пору, так они встретили холода... Постепенно травка набирала силы, и говорила все разборчивее. О том, что солнце так сладко светит, о том, как приятно жить и встречать теплый ветер в листочках, о том какой у него хороший друг Камушек, и как хорошо смотрятся блестки соли на его темной от дождя и светлой на солнце шкуре. И так было приятно слушать это Камушку, что он впускал Травку все глубже в себя. Ты же всегда будешь со мной? — Говорил он травке. Буду, — отвечала травка, — всегда буду. Зарядили дожди, светлых дней становилось меньше, и Травка становилась вялой и сонной. Ее листочки окрашивались желтой каемкой, или вовсе опадали. Камушек начинал тревожиться, не случилось ли с его другом беды, но травка отвечала, что все нормально, не надо волноваться, просто холодно и хочется спать. А когда выпал первый снег, она уснула. Но не было в этом сне безжизненности как в лишайниках, просто медленные-медленные мысли о солнце и тепле. Камушек согревал друга своим теплом, укрывал листвой и снегом, и ждал теплых дней. И, наконец, они пришли. Солнце поднялось высоко, растопило снега и льды, пробудило травы и деревья, и Травку тоже. Прошло пару дней, и она подняла новые юные листочки. Камушку даже показалось, что Травка стала такой же юной, как и прошлым теплом, но когда она запела, понял что это не так. Она стала еще энергичнее, окрасилась в новые сочные цвета, даже с рыжинкой, и звеня сочными блестящими листиками, она пела о солнце, далеких странах и мирах, про которые шуршал ветер, о глубинах земли и огне, который ее согревает, о звонких водах, плавных водах, небесных водах... Она пела о грозе, граде, молниях, народах населяющих небесную синь... Камень слушал ее пение, и ему становилось интересно, что же это за народы, как они там живут, как блестит под лучами солнца океан, что такое рыба, и как ей удается не раствориться в воде. Так прислушиваясь к Травке, он не заметил, как в нем разгорелся какой-то новый, неведомый еще до этого огонь. Теплый и согревающий, не опаляющий, а как бы делающий его больше — огонь роста и познания. Когда вновь пришли дожди, травка снова уснула, а Камушек, прислушавшись к себе, понял, что в эту зиму ему будет еще теплее согревать ее, что ему в нем самом зародилось нечто, выкристализировалась какая-то сущность. И от этого он чувствовал себя еще целостнее, еще больше и лучше. Все время холода, пока Травка спала, он думал о глубинах земли, об огне, о плавных сестренках, молчаливых и спокойных в эту пору. Он строил планы и рассказывал спящей Травке сказки о каменной жизни. И вновь солнце сделало оборот и вернулось тепло. Травка проснулась и стремительно пошла в рост, выпустив несколько листочков, еще более темных и, каких-то, красно-бурых на стебельках и пламенно-красных с зеленью — на самой листве. Камень радостно поприветствовал ее пробуждение, и начал оживленно рассказывать все то, что он передумал во время холодов. Травка нежно отвечала ему, и это была какая-то новая нежность. Прошло еще полсезона, и она выпустила несколько ярко желтых, с синей середкой и оранжевым краем бутончиков. Что это? — спрашивал камень. Цветы — отвечала Травка. В это тепло она пела о жизни. О травах и радости собирать соки, о живых камнях, деревьях, реках. О том, что жизнь есть в каждой былинке: и в самой малой, и в самой большой частице мира. О том, как радостно и сладко продолжать жить. Камень вторил ей в ее словах, потому что они так напоминали ему слова матушки-горы. А когда распустились цветы Травки, на них начали слетаться бабочки и пчелы, и, собирая пыльцу и нектар, уносили с собой строчки совместных песен Травки и Камушка. Пришла жара, и наверно это было самое жаркое время, которое встречал Камушек. Или ему так казалось. Лепестки цветов Травки опадали и, пламенея от скрытого в них тепла, рассыпались тонким белым пеплом, а вместо них, на стебельках начали разрастаться коробочки-фонарики: сначала зеленые, потом желтые, и с приходом новых дождей и холодов они становились все темнее, а их стенки — прозрачнее. Когда же зарядили дожди, они стали прозрачными и как бы наполненными внутренним светом. Камушку нравилось ощущать их тепло, которое так хорошо резонировало с его скрытым теплом, и слушать, как тарахтят, перекатываются маленькие зернышки в коробочках. Казалось, что там сидят маленькие искорки, которые ждут, не дождутся, когда же их выпустят пламенеть наружу. И даже в самые лютые холода их смех и тарахтение не прекращалось, а снег, касаясь стенки коробочки, таял и теплой водой стекал на бока камня. Камню даже показалось, что в этот раз Травка вообще почти не спала, а так, дремала чуть-чуть, приглядывая за своим неугомонным потомством. Да и Камушку было как-то не до сна, он думал о том, что пробудилось в нем самом, и что так ярко греет его в эти лютые холода. И вновь пришло тепло. Только в этот раз, Травке не надо было выбрасывать новые листочки, и прорастать глубже. Она жадно и почти молчаливо подставила коробочки-фонарики под яркие лучи солнца и... ... яркий неугомонный фонтан пламени вырвался из своего плена. Трескались коробочки, и взлетали в теплых потоках, на языках огня маленькие тоненькие семечки, расправляя еще более тонкие и прозрачные крылышки. А Камушек тоже чувствовал этот огонь, он тоже горел в ярком и радостном пламени, которое так напоминало то пламя и ту радость, с которой он скакал по склону горы. И ему казалось, что еще чуть-чуть, и он не выдержит, рассыплется мириадами песчинок, которые понесет ветер, в луга, или в моря... И от этого ему становилось еще радостнее. Вдруг он почувствовал, что действительно раскалывается, рассыпается, как будто стряхивает с себя старую шкуру...
* * *
У дороги, на мелких валунах сидело существо. Может даже человек. А что, две ноги, две руки, одна голова на плечах. Смешливое лицо с глазами, ушами, носом и ртом. А в ладони оно сжимало горсть маленьких тонких зернышек, красненьких, с крылышками вертолетиком, и маленькой черной точкой у основания, как будто это искорки подземного огня.
18.10.2009
А теперь скажите, кто это получился в конце... -___О
"Хто б оце сказав — вiршi, вони тiльки передбачають, чи, чого доброго, витворюють нам майбутнє — викликаючи з ройовиська схованих у ньому можливостей ту, котру називають? I якщо це справдi так — якщо ми, слiпi шаленцi, самi програмуємо життя наперед, раденькi, що дурненькi, — що так кльово написалося! — робимо його таким, яким воно є, — то який же це страшний дар, Господи, — наче бомба в руках п’ятилiтка, — i як його одмолити? Хто (що) пише нами?"
Cубота. Полудень. Неочікувано розкішний подарунок - сонячний жовтневий день. Хочеться, мов кішка, розлягтися на підвіконні і всотувати тепло. Мереживні тіні дерев. Дикий виноград нагадує палітру художника, змішалися зелені, жовті та червоні барви. Де-не-де вже достигли його маленькі чорнильні ягоди. П'єш чорний чай з медом. Гілочка винограду, рясно вкрита червонястим листям, стукає у вікно. Тиша. Горнешся в червону хустку. Вигріваєш, розпружуєш душу. Мовчиш.
Удивительная вещь - осенние листья. Так тянет и щемит, и совершенно непонятно, что с ними делать, потому что ни одно из привычных действий - сфотографировать, набрать букетик и принести домой, попинать носками туфель - не приносит полного удовлетворения, не избавляет от занозы где-то внутри. Хочется быть среди них и, наверное, в идеале, просто быть ими. (с - Kitchen Witch)
Тиждень - щоб помалу, пташиними крочками розпружити, розплутати клубок нервів-дротів, кутастий кавалок в горлі. Найбільш дієвий сигнал небезпеки, що його може подати змучене, забембане тіло, що йому конче необхідно відпочити - баста! - це звалити зловмисника з його надміру розпухлим Супер-Его в ліжко. Лікар напише "ГРВІ". А ти подумаєш: "Говорили много слов, но невпопад и не про то." Стримували крик, заливаючи в горло "Коктейль Дружба": 200 мл тем для підтримання вічливої розмови, 100 мл псевдо-важливого дріб'язку, гумор на кінчику ножа - без приправи той непотріб був би занадто огидним - і збовтувати-збовтувати - енергійніше, дівчатка! Тиждень, щоб відхаркати, викашляти той бісів коктейль, виблювати врешті-решт. Тиждень абстиненції, щоб вивести тоті токсини з крові. Тотой п.... на ймення Катєнька, "мешок истерии и социопатии". Тиждень, щоб помовчати тобі про найважливіше - помовчати тобі на вушко. "Она молчала оттого, что не пела. А говорить она не умела."
Тиждень, щоб вивчитися співати. Починаючи з п'ятниці. З новосілля у Веселки-Райдуги. Змастити заіржавілі vocal cords мускателем, присмерком, п'янким присмаком "Дороги в рай". І дивитися, як танцює твоя Смерть - "по горячей дороге, ведущей в Рай, и даже пытается что-то петь".
Розкладати на колінах старовинну карту - до Selva Subterranea у пошуках скарбів - затерту на згині, з мініатюрами чудовиськ морських і печерних, лісових і болотяних. З вишуканою "ружею вітрів" - пробачте мою французьку. Де кожен вітер - мелодія, що напинає твої вітрила. І говорить те, про що ти мовчиш.
В зюд-зюд-вест я вже не відрізню сокола від чаплі - така-от перверзія під нічні крики мертвого півня. Зате я не боюся сказати, чого я боюся. І не боюся танцювати зі своєю Смертю, підвівши очі вуглинкою - відчуваючи самими лишень пучками пальців вигин її шиї, її зап'ястка - "Запястья у птиц тоньше страниц", чуєш, моя Смерте! Чуєш, як міниться вітер! Ми підемо на болото, танцювати на листі туберози з жовтими зміями, чуєш. Можна було б покликати "начальника департамента глюков и монстров", якби він не ховався у шафі.
Пускати в землю тисячі корінців, усотуватися темною гарячою кров'ю - відчувати, як крізь нас ростуть трави і гілки - з очниці в мене цвіте ромен. І більше не боятися смерти, принаймі не своєї, бо від листів з записом sad news у суб'єкті хочеться розтрощити голову, розправивши сизі крила - кричати до тебе з того боку темряви....... "Позови меня из огня - если не поздно."
На руках моих - древесная кора, На ногах - рыбья чешуя, За плечами - двух серебряных крыльев размах, Так кто же я? О, я хотела бы плыть в воде И в небе лететь, Я б хотела расти в лесу зелёной сосной, Господин мой Смерть... (с - Ольга Арефьева)
Тиждень, щоб усвідомити, що маю "счастья полные сети" і що тоте щастя носить вітром мов білий пісочок. Що я була дурна. Щоб почути Божий глас, що маю знайти собі голку - виправити свої снасті. Піти на болото та знайти свою голку із срібним вушком. Взяти тоту тоненьку голочку - голочку для бісеру - правити плетиво тоненьких чорних гілочок та бузкового квіту. Тими-то квітами-гілочками були помережані сукеньки та шалі молодих люмерчанок у місяць Туманів. Пригадуються уквітчані богині та німфи Боттічеллі - у мережаних квітами шатах.
На балконі дівчина та стара. В задумі дивляться на аметистові води Ками. Тягне холодом. Кутаються в плащі. Де в юначки підігнувся край плаща, проглядає сукня, мережана тоненькими чорними гілочками з дрібними бузковими квітами. На волосся спадають молочні вуалі. Стара накинула на голову теплу чорнильну шаль. На колінах - вишивка. Візерунок не видко за балясами балкону. Дівчина тримає в руках чорну флейту.
Листопад, місяць Туманів, вже зовсім скоро, вже зовсім поруч, стоїть за лівим плечем.
- Я люблю тебя. - Я испытала Ад. - Я ненавижу тебя. - Я увидела Небеса. - Я знаю тебя. - Я нашла себя.
J.M. Linsner. "Drama"
Каждая осень острым переломным моментом, необратимыми изменениями, хищными вспышками последних костров и медленным тлением опавших дубовых листьев ставит отметку на размеренно поворачивающемся Колесе года. - И все же мы можем мечтать о весне. - Весна. Когда я снова теряю свою власть над тобой. - Да, но я всегда возвращаюсь к тебе. Каждую осень я возвращаюсь. И надо всего лишь отправить в огонь старые черновики, отпустить прошлое и глубоко вдохнуть холодный октябрьский воздух с запахом влажной листвы. Пока есть возможность, пока холод окончательно не освоился под этим тяжелым свинцовым небом, сесть в автобус с незнакомым номером и ехать от конечной до конечной под Summertime, Almost blue, Layl'у и ворох собственных мыслей. Чем ближе ноябрь со своими надломленными тенями, тем становится страшнее, но страх этот - обратная сторона его нездешней притягательности. Штормовые ветра, беспокойные воды залива и наступающая темнота, в которой шурша тонкими полупрозрачными крыльями бьются в танце эфемерные серые призраки. - Теперь я знаю, почему ты плачешь.
Возьми свои нитки да иголки, свои тонкие крапивные сети, полынные сети, ковыльные... Иди на болото. Пора. Иди на болото. И не будь дурой. Дурой быть не надо.
@музыка:
Башня Rowan
@настроение:
с водоразделом между реальностями, проходящим по переносице...
Мій пане, який нерозумний світ!.. Яка на румовище сходить журба! Під небом чорним, ніби графіт, конаю в піску. І грифон з герба. (2)
З дерев погаслих кричать граки. Я впав з коня і програв турнір. Тепер крізь мене ростуть гілки, пробивши в панцирі триста дір. (3)
Лети ж від мене, монстре знамен, крилатий леве! Я випав з гри. З очниці в мене цвіте ромен. Я не мав меча, то був лютні гриф. (3)
А ту, що чекає, що ймення мої на грифелі пише в стотисячний раз, крилом захисти. І замовклу її у землю сховай від облуд і образ.
Чому ж не летиш? На вологім піску танцюєш довкіл моїх тихих рук. І п’єш з мене довгу предвічну ріку ти, схожий на крука. Ти майже крук. (3) Ти майже крук. (4)
Лети ж від мене, монстре знамен, крилатий леве! Я випав з гри. З очниці в мене цвіте ромен. Я не мав меча, то був лютні гриф. (3) Я не мав меча (4)
...Шёл пиздец по городу, по корявой улице В тапочках и гольфиках, с плюшевой игрушкою Шёл пиздец по городу, звали его Катенька.. Нёс мешок истерики и социопатии….
И если вдруг на рассвете постучаться к вам кроты Или бешеные волки или разумные глисты, Или чёрная холера, или красная чума, Или тысяча живого говорящего дерьма - Считай что дёшево отделался, продолжай-ка спать, Покуда злобный Сатана не удосужился прислать…
Маленькую девочку с тягою к Танатосу... (с - Башня Rowan)
/.../ Самые осторжные, чувственные, интимные прикосновения - к запястьям и ключицам. К местам, где сквозь кожу просвечивает извивающаяся сетка кровеносных сосудов, взрывающаяся пульсацией, где расположена хрупкая кость, которую так легко сломать неосторожным движением. К местам, где легким дымным шлейфом стелется тонкий, едва уловимый аромат звучащих по-новому любимых духов. Ломаные линии растекаются плавными движениями как смешанная с акварелью тушь по прохладному стеклу. Нерожденные слова, что "горло теребят," меркнут в темной тишине не успев сорваться с губ. И только испуганный взмах ресниц, только звук поворота ключа в замочной скважине на выдохе. Занавес.